о ПАЗ-5: изможденные люди еле переставляют ноги; летчики болтаются на виселицах; в воздухе трупный смрад. С наступлением темноты посадки в поезда нет. После восемнадцати ноль-ноль на это требуется особое разрешение, а если пойти пешком, неминуемо наткнешься на блокпосты. Нет, не надо поспешных решений. Утро вечера мудренее.

Чтобы собраться с духом, она остановилась на площадке узкой лестницы и обвела глазами исцарапанную дверь в каморку. Там, между двумя рядами крючков для верхней одежды, висело зеркало, частично скрытое ношеными, отдающими затхлостью пальто. Джулия посмотрелась в зеркало и с удивлением обнаружила, что лицо ее ничуть не изменилось. Она ожидала каких-нибудь признаков распущенности, но увидела только бледность. Из сумки для инструментов она выудила тюбик губной помады и подрумянила щеки, распределив помаду кончиком пальца. Уинстон никогда не возражал против неумелого макияжа. Для него любой макияж был красив. На узкой лестнице стоял резкий запах сырости, который Джулия теперь вдыхала с благодарностью. Возможно, в последний раз поднялась она по этим ступеням. Ее последний безопасный день в этом мире.

Когда она вошла, Уинстон ожидал ее стоя. Он уже снял ботинки, и его вытянутые костлявые ступни в штопаных-перештопаных ветхих носках казались беззащитными. К груди он прижимал книгу в простой черной обложке без каких бы то ни было надписей.

От одного его вида у Джулии отлегло от сердца: в этом мире оставался кто-то еще. В тот же миг в ней вспыхнули все старые досады: угораздило же ее выбрать для себя такой объект привязанности. Вот так сблизишься с человеком, позволишь ему стать для тебя самым важным — и по одной этой причине начинаешь перебирать его недостатки, как скряга — свои сокровища. То же самое было у нее с матерью: ярость, которая почти любовь.

Уронив сумку на пол, она бросилась в объятия Уинстона. Он успел отдернуть книгу и не без раздражения обнял Джулию, явно желая, чтобы она поскорее отстранилась. Потом она сделала шаг назад и, посмотрев ему в лицо, с удивлением заметила у него взволнованный блеск в глазах. Он объявил:

— Книга у меня!

Только сейчас до нее дошло. Это была книга Голдстейна — та самая, обещанная О’Брайеном. Теперь Джулия осознала истинную природу своей досады, несовместимой — когда всерьез — с любовью.

— Да, уже? — коротко откликнулись она. — Хорошо.

Джулия повернулась к нему спиной и подошла к керосинке, чтобы поставить чайник. Старая керосинка вела себя непредсказуемо и порой беспричинно исторгала высокое коптящее пламя. Повозившись с нею, Джулия немного успокоилась и вскоре принудила себя с улыбкой обернуться к Уинстону, когда услышала придирчивое «До чего же тоскливо видеть тебя в партийной униформе: лебедушка, переодетая уткой» и отпустила ответную колкость по поводу его носков. Она подала кофе и не противилась ласкам Уинстона, хотя сейчас они не вызывали у нее ничего, кроме отчаянного желания разреветься.

Когда игры в любовь окончились, Уинстон тут же потянулся за книгой.

— Нам надо ее прочесть, — сказал он менторским тоном. — Тебе тоже. Все, кто в Братстве, должны ее прочесть.

— Ты читай. Вслух. Так лучше. По дороге будешь мне все объяснять.

Она понимала, что отказаться от такого предложения он не сможет; так и вышло. С довольным видом он устроился поудобней и начал:

— Глава первая. «Незнание — сила»…

Некоторое время Джулия пыталась вникать в смысл — просто из любопытства, чтобы уяснить, как парни из миниправа подошли к этой задаче: авторство, естественно, принадлежало им, а никакому не Голдстейну. Но после такого напряженного дня ее клонило в сон. Речь зашла о высших и низших классах… и через минуту Уинстон ткнул ее локтем в бок:

— Джулия, не спишь?

— Нет, милый, — с трудом выдавила она. — Я слушаю. Читай. Это чудесно.

Он продолжил, а она, превозмогая дремоту, пыталась вникать, но очень скоро вновь начала клевать носом. На ее слух это напоминало отупляющие труды по социалистической электронике, которые ей приходилось штудировать в политехническом колледже, продираясь сквозь такие фразы, как «С учетом всего вышеизложенного представляется правомерным заключить, что…» и высокопарные наблюдения об исторической периодизации, которую никто не мог запомнить. Джулия слегка оживилась, когда дело дошло до двоемыслия, но даже в этих разделах, насколько можно было судить, говорилось, что вера в противоречивые утверждения равносильна вере в ложные утверждения. Самый тупой школяр мог бы провозгласить то же самое, хотя, конечно, не вслух. Более всего ее утомляло словоблудие. Оно отдавало затхлым дыханием тех, для кого мнения куда сильнее реальности. Но Уинстон изрекал эти сентенции как откровение за откровением, словно читал заклинания, способные наделить его сверхчеловеческой властью.

Не в силах долее бороться, Джулия смежила веки. Через некоторое время она поняла, что довольный монотонный голос умолк и мужское тело притулилось у нее под боком. Она повернулась и в полусне обняла Уинстона, повинуясь физическому притяжению, которое всегда посещало ее, когда они спали вместе. От него исходило тепло, а в каморке было холодно. Доносившиеся снаружи шумы проловского района звучали как колыбельная и сообщали об отсутствии перемен.

Ее разбудило пение прачки. Руки-ноги наливались тяжестью. Можно было подумать, она проспала все на свете, хотя часы показывали всего двадцать часов тридцать минут. Уинстон заворочался. Джулия, томно потянувшись, выговорила:

— Хочу есть. Сварим еще кофе? — и сообразила, что не прикрутила фитиль.

Совершенно голая, она в тот же миг вскочила; Уинстон сонно озирался.

Присев на корточки перед керосинкой, она не увидела пламени.

— Черт, керосинка погасла, вода остыла. — Она подняла керосинку и поболтала. — Керосину нет.

— Наверное, можно попросить у старика.

У Джулии сон сняло как рукой от одной лишь ненавистной мысли о скорой встрече с Уиксом. От таблеток ей сделалось дурно, голову сдавило, будто обручем.

— Удивляюсь, она у меня была полная, — с раздражением выговорила Джулия. — Надо одеться. Похолодало как будто.

Пока она одевалась, характерное серое марево за окном сообщило о наступлении утра. Джулия с подозрением покосилась на часы. Возможно ли, что сейчас вовсе не 20:30, а уже 8:30 — утро следующего дня? Ее как ударило: стоит ли удивляться, что весь керосин выгорел? Уинстон тоже стал одеваться; он застегнул комбинезон и, подойдя к окну, тоже как будто усомнился насчет этого сероватого марева. Джулия встала рядом, и он по-дружески обнял ее за талию, пристально глядя во двор.

— Она красивая, — вырвалось у него.

Джулия не сразу поняла, что речь идет о прачке, которая, стоя к ним спиной, развешивала на веревке и закрепляла прищепками мужские сорочки, а сама при этом напевала какой-то чувственный мотив. К Джулии вернулась прежняя досада. Естественно, он не